ИЛОНА БРОНЕВИЦКАЯ О МАМЕ
В детстве я стеснялась сама по себе, всего. Я не хотела быть публичной, я хотела, чтобы меня не трогали. А мама - это лишний какой-то способ меня куда-то там обнародовать. Я хотела, чтобы меня оставили все в покое, я хотела развиваться своим путем, обычным советским путем.
Я совершенно не чувствовала, что у меня мама какая-то необыкновенная, я только чувствовала, что ее нет. Я к маминой работе вообще никак, потому что мама на сцене для меня не существовала. Конечно, нравились ее платья очень, ну и даже больше туфли, потому что они были на каблуке. Мама на сцене - это что-то, к чему я не имею никакого отношения. Мама дома - это человек, которого настолько мало, что даже не успеваешь ничего, а на сцене какой-то другой человек, который мне был вообще побоку. Она очень красивая, и я, честно, я ее не рисовала даже. Я рисовала других, а маму я не рисовала.
Мое детство отличалось от детства советских школьников тем, что меня свозили пару раз во Францию, где мне была куплена кукла БарбИ. Она, конечно, БАрби, но во Франции БарбИ. Был обморок в игрушечном магазине, потому что психика советского ребенка не могла этого пережить. Был вызванный врач в первый день визита, потому что я объелась Было очень вкусно, и я объелась. Честно, я хотела всю Францию сразу. А там какие-то родственники, которые вообще-то не очень нас любили. Вот был такой участок с газоном. Я думаю: ну, живут же люди. И Польша, где жили шахтерские дети…
Гулять с мамой я, конечно, не могла. Она не гуляла, куда же ей гулять-то. Она известная, она не могла выйти никуда. Ну, ее узнают везде, она узнаваема до безумности. Мама где-то гуляла после концертов ночью. В темных очках. Но мы где-то там бывали на природе. Я помню, она мне рассказывала, почему там костел, в костеле Мадонна. Чего-то мне это как-то не очень.
Мама очень хороший человек, она очень все правильно делает, она очень благодарно относится к людям, она очень благодарна к какому-то добру, которое по отношению к ней проявляется. И я, наверное, это видела, и мне тоже всегда хочется людям вот за малейшие их какие-то добрые дела воздать должное. Я думаю, что это и есть ее влияние. И это, наверное, стоит гораздо большего, чем какие-то, может быть, вещи - если она мне читала бы сказки. Сказки мне было кому читать. Вот, а мама своим примером…
У мамы добрая душа. И удивительная тонкая. Такая тонкая, настроенная к людям вот ее фракция. Что отражается, естественно, в ее творчестве, за что ее так всегда любили. Не потому только, что она красивая, это да, безусловно. Но если бы она была красивая и противная – это было бы плохо. Она красивая и добрая – это нереально, так не бывает, а так и есть. Да, и мне как-то хотелось к этому стремиться. Потому что я говорю, что она красивая, но я не очень тогда видела, это я сейчас понимаю. Сейчас смотрю ее фотографии тех времен, вот что-то такое черно-белое, безумно красивое.
Я вижу, что это нереально красивая женщина. И, о боже, она выбрала не ту страну. Если бы она поехала в другую страну, она была бы как Софи Лорен, она была бы иконой на все времена… А у нас она просто Эдита Пьеха, ну, вот и другие. К сожалению. Но она здесь обрела вот такую любовь невозможную, поклонников, которых я всю жизнь не любила.
Поклонники - это такие люди, которые заполняли наши лестничные клетки, наши лестницы, наши дворы, вот то пространство, где их могло бы не быть, они там были. Они писали на стенах любовные свои излияния. Они всегда говорили Эдите Станиславовне что-то такое, что, может быть, и не надо говорить. Поклонники - это люди, которые человеку портят, они сбивают ему планку реальности.
Мне кажется, что есть простые зрители, которые просто любят певицу и просто смотрят телевизор, и ждут, чтобы увидеть Эдиту Пьеху и чтобы услышать любимую песню, при этом живя своей жизнью.
А поклонники - это люди, которые живут жизнью, которая без Эдиты Пьехи не существует, и ничего в ней другого, кроме этого, нету. Это неправильно, хотя я, конечно, пользовалась их услугами. Меня водили в зоопарк, я прыгала с парашютом, с вышки, с поклонниками, которые жертвовали собой, преодолевали страх для того, чтобы выгулять меня, и чтобы я потом сказала маме какие хорошие поклонники.
Но это все – это неправда. Поклонники – это та неправда, которая существует вокруг артиста и … Ну, не люблю. Извините, поклонники.
Но я плевалась не только на них. Я кусалась, плевалась, царапала Эдиту. Помню, мы были в Польше, и меня куда-то то ли не брали, то ли, наоборот, брали, а я не хотела. И вот прилюдно, на глазах у нескольких пятиэтажных домов, я вцепилась в Эдиту, я кусалась, дралась, щипалась, плевалась и вырвала у нее из прически шиньон. Эдита никогда не страдала недостатком волос, но шиньон - это средство, дабы увеличить объем прически, а тогда в моде были пышные бабетты. И я просто вот вырвала и разрушила мамину сложную прическу.
– У Эдиты Станиславовны кроме поклонников, которые сидели на лестнице и так далее, было много знаменитых поклонников?
Ну, конечно, а почему нет. Такая красивая, да, конечно, были какие-то такие, ну, как бы романы, как бы, которые могли быть, Вот я что-то чувствую, мне приятно его видеть, и ему приятно меня. Ну, почему нет, конечно, да. Они все красивые люди: и Магомаев красавец, Пожлаков красавец, Кокатрикс - это блестящее как это. у нас капитал, вот так у нас рисовали капитал, в цилиндре и с сигарой – это был Кокатрикс..
И я была, мне повезло, меня водили один раз, я его видела, он действительно блистательный месье. Вот, и почему нет, конечно. Ну, однако же, Кокатрикс звал Эдиту: останьтесь, моя дорогая, мы вас звездой сделаем. Она сказала: нет, я советская женщина и я должна жить в советской стране. Осталась. Потому что она честная, она очень честная, вот она поняла, что я буду предательницей, если я так сделаю. Я предам свою страну, я предам своего мужа, я все предам, нет. Нет, она не перебежчик. Она верная, она очень порядочная. Она никогда в жизни не предаст никого, она надежная, добрая и открытая, честная и хорошая. Хорошая она женщина.
У нас в гостях бывали всякие интересные люди, и, конечно, время моего детства, оно такое очень красивое время. Когда очень красивые мои родители, и бабушка, которая умела приготовить все. Вот бабушка и готовила все, и открывались двери, и входили какие-то невозможные люди. У меня прошла перед глазами вся антология. Все, что было на экране, это было у нас дома. Ну, я думала, что так и должно быть. Я в этом жила, и это была интересная сказка, потому что было много творческих людей вокруг.
Я стеснялась, там где-то из угла наблюдала, как это все было. Но теперь я понимаю, что это было удивительно. У меня были удивительно такие счастливые, красивые родители. Почему-то сейчас это все ассоциируется с итальянским кино. Такой красивый папа, такой в костюмах, и такая красивая мама, и все время музыка, и чего-то сочиняют и чего-то поют…
У меня есть ощущение, что это была пара, овеянная всем самым прекрасным. У нас было мало быта. Потому что люди обсуждали что-то, звучала музыка. Папа безудержно что-то выдумывал, вот мама уж не хотела, может, но всегда включена была в это. И ее звали, она что-то пела, он играл… И он рассказывал мне. Он говорит: иди сюда. Я говорю: да. – Вот представляешь, вот я кладу на пол прожектор и в другой кулисе напротив прожектор кладу, и они светят по полу, и получается лунная дорожка. И она по ней выходит! Представляешь, как это будет круто!
Я, конечно, ничего не представляю, но говорю: да, представляю, папа, здорово. Но теперь я понимаю, что ничего не было тогда. Был прожектор с фильтром, были какие-то тряпки, задники и были мальчики. И эти мальчики отыгрывали королеву, так что все в зале понимали, что это лучшая, единственная женщина. Мальчики были рослые, красивые. Конечно, зрительницы, кто-то и на мальчиков ходил, но эти мальчики, в которых были влюблены девочки из зала, они были влюблены в ту единственную. И когда она появлялась, они делали: о-о-о! И девочки: ах! И все говорили: господи, нам бы так.
Вот тогда была создана эта королева, которой покланялась вся страна, и все говорили: у нас нет такой больше женщины. Потому что она самая красивая, в нее влюблены все самые красивые мужчины. И все это было благодаря тому, что папа так хотел. Он так ее любил, что он писал ей музыку, он бросал к ее ногам все свои фантазии причудливые… Да, у него на первом месте было творчество, всегда. Объектом творчества была музыка, вот эти рисунки, то, что он придумывал, воплощал в режиссёрские какие-то там деяния , новаторские по тем временам. Но главный был объект всего этого - Эдита, ради которой и вокруг которой это все творилось. Стало быть, все, что он делал и все ради чего он жил, - это была она, оттененная всеми видами и красками искусства и его причудливого, удивительного, многогранного таланта.
Да, я помню этот день. Конечно, она влюбилась по уши, это было понятно. Но, я сейчас могу это понимать. У нас появился в доме красивый смуглый парень, хорошо сложенный. Ну, бывает, что люди влюбляются, просто не очень понимаю зачем… Ну, влюбилась, пережди и оставайся. Не понимаю, зачем надо было все рвать. Может быть, это определенная честность. Я думаю, что это издержки порядочности: я не могу изменять, я лучше уйду, чем я буду изменять. Потому что женщины какие-то более расчетливые, они так не делают. Она по-честному все сделала и ушла.
Ну и все, и плохо. Они двадцать лет жили вместе. За это время могли появляться какие-то там парни, и, конечно, что-то могло быть, но зачем же было расставаться?.. Она и сама теперь так говорит.
– Александр Александрович был такой человек - весь в искусстве. И если для него искусство было превыше всего, он мог бы остаться и работать, как многие разведенные пары?
Нет, ну, нет. Остаться и работать дальше - это невозможно, потому что нет искусства, где одна сплошная боль. Нет. Она была его музой и всем… Нет, наверное, он совсем уже не мог. Потому что это все так соединено…
– Вот она фактически всю жизнь, пятьдесят шесть лет, положила на алтарь сцены. А для чего это самопожертвование?
Не знаю. Так положить свою жизнь на алтарь сцены – это удел, наверное, тех, кто свято верит в то, что это что-то действительно очень важное, нужное и, наверное, такие люди нужны. Потому что они нужны всем другим людям, которые кладут свою жизнь на алтарь дома своего, детей своих и так далее. А кто-то должен лишиться всего, и это, с одной стороны, жертва безумная, потому что ты, в итоге, имея безумную любовь всех остальных, не имеешь простых радостей, которые человеку, как выяснилось, гораздо важнее. И ты себя лишаешь этого, вкладывая вот в один банк, ты имеешь отсутствие дивидендов. Ты, к сожалению, стареешь, к сожалению, ты становишься менее популярным, хотя любовь все равно есть. Если ты простой человек, вот ты простая тетенька, и ты любишь свой дом, ты моешь в нем полы, любишь своих детей, даешь им свою любовь. Потом ты получаешь детей, внуков, и живешь своей простой, теплой, такой маленькой и теплой, как гнездышко, жизнью. А здесь, в огромном количестве любви, в огромном храме любви, который целый мир, ты в итоге остаешься один. Поэтому это сложно очень, это ужасно, это жертва.
Счастье не есть процесс перманентный, счастье - это какие-то вспышки. Конечно, была, бывала и сейчас бывает. Выйдя там, в очередной раз куда-то на сцену. Я вижу, что она едет в какой-то безумно сложный тур по Дальнему Востоку, где она проезжает по шестьсот километров в день, работает, ну, трудно, одна там эти вот концерты. И возвращается молодой такой, окрыленной, говорит: меня так принимали. Я даже не ожидала. Я говорю: ну ладно, а как тебя еще могут принимать. И я вижу просветление, ну, она живёт этим и вот это не кончится никогда, я знаю. Потому что для нее жизнь – вот там. Вот на сцене, люди и это взаимодействие с людьми. Я думаю, что она и была счастлива и будет счастлива.
– У балерины Улановой было три или четыре мужа, правда, у нее не было детей. И она в своем последнем интервью сказала просто афоризм: «одиночество – это не количество людей рядом, а их качество».
Ну, и ежику ясно. Ежик понимает, конечно, что не количество, а близость хотя бы одного человека - это уже не одиночество, а вся страна любящая тебя - это одиночество. Конечно, и я тоже говорю Эдите: мама, тебя все любят. Она говорит: ну и что? Вот, но мы-то ее любим, она не одинокая, мы ее любим. У нее есть внуки, у нее есть дети, мы есть. Вот собака ее любит, она приедет сегодня, и Вацлав ее будет встречать. Мы ее любим, ну, и я могу сказать, что все-таки какая-то у нас есть связь. Потому что я очень жду тех моментов, когда бы мы могли поговорить, и сейчас я очень радуюсь, когда она вдруг какая-то своя, хорошая. Я думаю, какая же она классная. И я думаю, она это чувствует.
Что такое для нее быть звездой – это работать над собой, выходить на сцену, учить песни... Единственное, что постоянное внимание со стороны окружающих. Вот оно есть, и это приятно. Тяжелое бремя – это много работы. Потому что для того, чтобы быть звездой надо быть красивой, любимой, это, конечно, работа над собой. Без этого быть ничего не может. Она всегда это понимала, она все делала правильно. Она всегда была красивой, и она осталась ей по сей день, а это большой труд.. Она всегда думала о профессии. Вот это, наверное, и есть бремя. Все остальное - это приятно.
– А мне кажется, что трудно пятьдесят шесть лет провести на виду.
Я думаю, что трудно, проведя какое-то количество времени на виду, проводить его не на виду. Так что, слава богу, что она на виду и пусть будет всегда на виду.
Ты говорила о ее доброте, душевности. Расскажи про Афганистан, ты ведь тоже ездила.
Там у тебя возникает понимание, что такое война. И когда ты идешь в госпиталь, например, и видишь там мальчиков там без рук, без ног. Плакали, потому что невозможно видеть восемнадцати летних, семнадцатилетних детей без ног. И когда утром там кто-то уходит на задание, а вечером он не возвращается. Ну, это пронимает тебя вот до глубины твоего существа, и, конечно, я думаю, что она туда ездила, понимая, что людям это очень надо. Это очень было нужно, чтобы приезжали артисты. И она ездила туда много раз, потому что она уже вот в какой-то момент точно поняла, что это нужно, и она была с ними. И потом приходили люди на концерты и говорили: а помните, мы встречались в госпитале, я был на костылях, а сейчас я без костылей. И все опять плакали, но только уже от счастья.
