Вчера у Эдиты Станиславовны была фотосессия для рекламного альбома И.Танцуриной.

Этот клип делала участница форума Осень.

Из воспоминаний участника ансамбля «Дружба» Николая Диденко:

В 63-м году мы связались по почте с Броневицким. Меня рекомендовал Мирослав Фикташ, с которым мы работали вместе во Львове в Филармонии. И я прилетел к Броневицкому  на прослушивание. Они с Эдитой были на Греческом проспекте, напротив будущего Октябрьского зала. Самое смешное, знаете, что он меня попросил спеть? Высоким голосом «В лесу родилась елочка». Потом проверил знание нот. Посмотрел, всё: «Ну, приезжай, будешь петь первым  тенором». Я еще сомневался смогу ли, потому что пел в академической капелле «Трембита» во Львове. Там совершенно другой прием вокальный, там надо было петь прямым звуком. 
Ну, впервые я увидел Эдиту на этом прослушивании, на квартире. Он меня слушал, она смотрела. Впечатление у меня было потрясающее. Я ее услышал, когда еще учился в музыкальном училище, они приезжали на гастроли в Полтаву. Первое мое знакомство  с ней было по радио. Тембр необыкновенный, низкий, красоты необычайной. И она вот поет, как будто открывает душу, открывает сердце. Такая трепетность у нее. И вот это меня просто потрясло. Я и думать не мог, что  буду с ней работать.
Уникальная женщина. Такой женщины у нас в стране не было, конечно, никогда. И долго, наверное, еще не будет. Потому что обаяние неимоверное, красивая фигура, лицо, глаза, всё... Речь, походка, манеры эти европейские. У нас этого не было, понимаете. Потом человек мог петь на нескольких языках: на французском, на немецком, на польском, на русском… И, конечно, все окружение мужчин – эти певцы, музыканты, кто  работал,  не просто были влюблены в нее, а боготворили. Действительно боготворили, как божество. Вот мы выходили, она стояла впереди. А мы сзади. И она как солнце, понимаете. И мы в лучах этого солнца купались. И приподнимались, мы же набирались от нее этого всего, мы же этого не знали, не видели, не умели.
Сан Саныч Броневицкий  тоже был очень продвинутый человек. Он был и режиссер, и аранжировщик. Он очень всем интересовался, везде все наблюдал. И вот этот симбиоз дал колоссальный результат. Мы стали двигаться.  Эдита отошла от микрофона. Взяла микрофон, стала ходить по сцене. Все другие певцы – они стояли и пели. Все так пели. А она стала двигаться. Мы там даже с ней что-то танцевали. И все это театрализовано. У нас это было раньше, чем «Зримая песня» в Театральном институте. Они уже после нас.
Когда Эдита пела, все бросали дела, слушали – по радио ли, по телевидению. Потому что песни были с глубоким содержанием. Не было вот этого барахла, которое сейчас поется везде. Песни ничего не несут, никакой смысловой нагрузки абсолютно. Здесь все было осмысленно. И гражданственная позиция была. Не такая, что мы хвалим КПСС, конечно, нет. Это было о войне, блокаде, о людях, о любви. И это было прекрасно.

Конечно, все ею восхищались, все ее очень любили. И это любовь не только простых людей. Я вспоминаю такой случай, когда мы были в Праге. Делегация к 20-летию Победы над фашизмом. Большая была передача, все показывалось по Интервидению. И был Ираклий Андроников, знаток искусства. Популярнейший. Ну, после банкета, который там устроен был, после всего можно было еще продолжить общение. И вот Ираклию Андроникову предложили –  с кем хотите? Он говорит: «Только с Эдитой хочу». Но так как я был верный оруженосец, по приказу Сан Саныча Броневицкого я тоже попал в эту компанию как ее сопровождающий.
Конечно, он был восхищен, он был покорен. Этот мужчина, седовласый, умудренный опытом, который всех переслушал, в Ла Скала, везде... Мы пришли туда, и он с нее глаз не сводил, восхищался, все время расспрашивал ее. Потом, значит, просят: профессор, расскажите что-нибудь. Потому что он рассказчик потрясающий, все видели это по телевидению. Но так, как он там рассказывал, я никогда не слышал. Он на нее смотрел, вдохновлялся, и прямо фонтанировал. 
Ну, потом вот еще интересный случай был. Мы, по-моему, в Свердловске выступали. И 31-го июля ее день рождения. А там Максим Шостакович, сын Шостаковича. На концерты было не попасть, его еле-еле как-то пропустили. Потом в номере все собрались само собой. И он там ей руки целовал… А пришел он с магнитофоном: «Записать вас хоть немножко». То есть, понимаете, классика, такой папа. Но принимали, вот эти все классические мэтры, ее принимали как новый вид искусства. Как эталон. Я уж не говорю о космонавтах. Титов, Гагарин, Леонов, все они были друзья коллектива. Все приходили, общались. И Терешкова тоже. Были мы вместе и в Болгарии на фестивале.

Как-то мы были на гастролях в Крыму. Год уже могу не вспомнить. И там параллельно работала Евгения Мирошниченко, знаменитое сопрано. Киевская оперная певица, народная артистка. Она пришла на наш концерт, а после зашла к нам. Стали общаться. А потом они вместе запели.  Это было что-то! Вот Эдита как запела – с ней наравне. Ну, она альт, можно сказать, меццо-сопрано, а та сопрано. И вот я слышал это. С Евгенией Мирошниченко они вдвоем пели дуэтом. По-оперному абсолютно, по полной программе.
В Лейпциге была организована такая большая программа, типа Евровидения. И было много очень стран, там и Франция, Бельгия, Великобритания… Организаторы просмотрели всех. А певцы были великолепные. И все равно поставили Эдиту в самый финал. Потому что ставят в финал самого лучшего артиста, как они считают. Она спела вальс на немецком языке. И спела «Наш сосед» замечательный. Там все на ушах стояли. Вышли все участники, подпевали, аплодировали. И она выглядела королевой.
Но, в  принципе, сборники у нас были нечасто. Остальные-то зарубежные поездки мы, вот наш состав, работали, в основном, сольные программы. Сольные программы и на коммерческой основе. Потому что другие какие-то коллективы выезжающие, они – по частям, которые были  в ГДР, в Польше и в других странах.  А мы ездили на гастроли. И проходило это великолепно. Причем, где бывали, всегда опять приглашали повторно. И все залы всегда было переполнены.

Кроме того, приглашали на телевидение, снимали. Вот снимали большие такие программы по 20 с лишним произведений. Причем  были  совершенно неожиданные вещи, когда давали репертуар на немецком языке, например. Приходилось выучивать нам, Эдите.

Продолжение следует.

Из воспоминаний участника ансамбля "Дружба" Николая Диденко:

Я понял по прошествии времени и вообще всего, что он ее, конечно, как Галатею, создал. И он ее очень любил. Это была, я думаю, единственная его любовь. Такая вот, из-за которой он потом страдал, страдал... Он ревнивый был мужчина, я  вам скажу, он, конечно, ревновал. И там не разгуляешься. Даже на концертах, в этих сценках, аккуратно себя вели. Потому что если ты как-то ее за ручку взял, где-то туда – сюда, он начинал стучать по клавишам и говорить, что ты фальшиво поешь. Ну, все понятно. Прекращали эти дела. Потому что мы хотели продолжать работать, ведь коллектив был интересный, уникальный.
Чванов с Бакеркиным вместе работали в театре музкомедии или оперетты в Риге. И когда Чванов прослушался и был принят к нам, то Бакеркин, опытный старший товарищ, правильно научил. Что когда придешь в ансамбль, с Пьехой старайся  общаться по минимуму. В ее сторону не смотри и не улыбайся. Если хочешь работать. Это правильно. Я не знаю, вот некоторые говорят, что ревность – это предрассудок там или еще что-то. Но я понимаю, я же жизнь прожил. Если любишь – обязательно ревнуешь. Это естественно. Ну как? Мою любимую кто-то может обнять там, поцеловать, какие-то слова сказать. Это невозможно. Сердце разрывается. А Сан Саныч был чувствительный. Поэтому Миша Бакеркин, человек его знающий, он научил. И Юра Чванов всегда мрачный ходил. Редко с Эдитой общался. Только когда пел свои цыганские песни, там улыбался.
Эдита ко всем относилась очень ровно. Когда мы стали работать, все были  одного возраста. Только вот Броневицкий постарше и Фикташ Слава. А так остальные были от 37-го до 42-го года примерно. Это близко. У нас отношения были, как у товарищей, потому что возраст один. Она 37-го. И она так же относилась. Никого не выделяла. Ко всем на свадьбу ходила. К Соостеру, ко мне. У меня Броневицкий был свидетелем. То есть отношения были нормальные, дружеские. Когда мы ехали из аэропорта, они меня всегда завозили, я жил в районе теперешнего метро  «Звездная», потом ехали в Купчино к себе.
31-го июля, где бы мы ни были, всегда отмечали  день рождения Эдиты. Я помню, в Херсоне пошли на природу, там устроили шашлыки какие-то, иллюминации. Потом ружье кто-то принес, Броневицкий в честь ее дня рождения из ружья стал стрелять. Какие-то люди интересные всегда подтягивались…
А влюблялись в нее поголовно. Все. Мужчины, которые с ней сталкивались, они уже просто не могли больше отвести от нее глаз. И тот же Муслим Магомаев одно время очень был влюблен в нее. Мы встретились как-то на гастролях в Харькове. И дальше мы летим во Львов. Он, такая звезда, там сборы, он снимает концерт и летит с нами во Львов. Понимаете, да? Там его концерт должен быть, а он во Львове сидит на нашем концерте. Ну, вы представьте себе, какое чувство должно быть у  человека.
И Пожлаков – красавец, просто Дин Рид внешне. Несмотря на то, что вот была такая ситуация, ну, взаимной влюбленности, Броневицкий творчески с ним общался, принимал его. Пожлаков приходил, показывал свои произведения. Я помню, она песню «Причал» его пела. Еще какие-то две песни. Это вот при мне. 
Броневицкий относился, конечно, ревниво, но терпеливо. Потому что он понимал, что она нужна коллективу. И коллектив в то время тоже был ей нужен. Я говорю о том, что он понимал, что любой раздрай... Ну, представьте себе, если  вот Пожлаков, она уходит, и все кончается. И что – завал. Надо было терпеть. Варианты разные были, сложные. К нам прилетал директор Ленконцерта на гастроли уговаривать, чтобы продолжали совместно работать, Георгий Михайлович Коркин. И такое было, да.
В искусстве это очень дело сложное, когда сходятся – расходятся партнеры. И муж с женой тоже. Броневицкий был очень впечатлительный. И, как люди искусства, гениальные люди, ранимый. На вид, как будто бы броня, а там хоть он и БРОНЕвицкий, а в душе незащищенный, понимаете. Вот нервничал он по поводу Кокатрикса. Ну, мало ли кто-то наговорил ему что-то, может. У нас же есть доброхоты, которые ему: вот поедет в Париж, Кокатрикс прославит ее. И все, и кончится тогда. Конечно, естественно, он волновался. А как же? Надо было держать это дело.
Если она была бриллиант при хорошей оправе, то оправа без бриллианта уже не такая, как вместе с бриллиантом. Поэтому, естественно, Броневицкий боялся, что если мало ли там вот будет фурор, и вдруг она не вернется или не захочет работать с коллективом. Для него это было такое очень тяжелое состояние.
Второй раз, когда ее Кокатрикс пригласил, он уже тогда поспокойней был, потому что после первого случая он увидел, что это не произошло. И он уже стал спокойнее относиться к этому вопросу, но контролировал все равно.
Эдита стала признанной звездой первой величины. В ансамбль приходили новые молодые ребята постепенно. И отношения в коллективе уже были, конечно, другие. Она – звезда, а они просто работали с ней. Уже вот такой близости не было, мне кажется. И потом Броневицкий больше на нее работал. Как-то так сильно на нее, для нее.
И вдруг такой удар – развод. Для меня это тоже удар большой был. Я хоть и не работал, но мы общались. Здесь потеря, конечно, была в чем? Все-таки для «Дружбы» потеря очень сильная была. Потому что Пьеха есть Пьеха, правда? Она до сих пор Пьеха. Но ей тоже… Хоть она вытянула, она молодец, она сильная, она великая женщина, она все вытянула. Но, понимаете, режиссер, каким был Броневицкий, аранжировщик, мастер всего… Он же все время смотрел, куда она пойдет, как она что сделает. В этом произведении так, в другом этак. Это очень было важно.  Нужен человек как лакмусовая бумажка, который должен все это контролировать,  все время. Ты же не можешь себя контролировать, не можешь быть объективным к себе. Только со стороны. Поэтому, конечно, это была потеря для обоих. Я просто в ужас пришел, когда узнал.

Продолжение следует.